***
Эта любовь была красной, эта любовь была зеленой, эта любовь была разноцветной, как свет солнца, прошедший сквозь сияющее окно.
“-Смотри, я загорел!” – тонкие ребячьи руки, вскинутые в воздух, улыбка на лице.
Эта ненависть была красной, эта ненависть была зеленой, эта ненависть была…
Она проснулась, солнце действительно светило. Настоящее солнце.
Мы проснулись вместе, в одной постели, купленной на случайной распродаже в мебельной комиссионке, на искристо-белом постельном белье, которое можно было бы отдать в рекламу любого отбеливателя. Знакомая до мелочей комната, разбросанная на полу одежда, перевернутая табуретка, темная репродукция непонятной картины, настоль темная, что было неясно, какая именно картина была скопирована. Не исключено, что это был “Черный квадрат”. Впрочем, с той же вероятностью это был “Крик”. Или “Мадонна с младенцем”.
Утро было такое же, как раньше, ничего не выделялось, ничего не отличалось. Утро было красное, зеленое, разноцветное. Квартира была красная, зеленая, разноцветная. Одежда была красная, зеленая, разноцветная.
Мы проснулись вместе, я привычно нащупала его руку. Страхи попытались выползти из стекла, но я привычно отшвырнула их прочь. На полу у окна мелькнул силуэт инвалидного кресла. “-Смотри, я загорел!”. Руки. Две руки. НЕТ. Одна рука. ЕГО рука. Это НАСТОЯЩЕЕ. Я ЗДЕСЬ. ОН СО МНОЙ.
Мы проснулись вместе, она привычно вцепилась в мою руку, может быть снова до крови. Возможно, ее снова что-то испугало, может, просто накатила ее обычная “влюбленность”. Я скосил глаза на простыню, там проступило красное пятно, нарушившее идеальность белизны. До крови. Снова шрамы. Дура. Не зря мы сегодня поедем ТУДА.
Они проснулись вместе, она привычно вцепилась в его руку до крови, увидев то, что сделало ее такой, какая она есть. Он поморщился, увидев пятно крови на идеальной простыне, и мысленно вновь проклял день, когда связался с ней.
Сборы проходили спокойно, я медленно и осторожно  подводила глаза, губы, одевалась, будто бы собиралась на светский прием, а не ТУДА. Прием приему рознь.
Инвалидное кресло с ребенком покатилось следом за ними, когда они вышли из комнаты.

***
Длинный коридор, в котором не было окон, обрадовал меня. Окна делают все красным. Окна делают все зеленым. Окна делают все разноцветным. Окна рождают инвалидное кресло с ребенком.
Она, наконец, сидела более-менее спокойно, видимо, действительно окна и зеркала плохо влияют на нее.
В коридоре было много народу. Пожалуй, любой средний обыватель, зайди он сюда ненароком, удивился бы, сколько в этом городе ТАКИХ. Рядом с каждым сидел сопровождающий. Иногда они напоминали мать и ребенка. Иногда собаку и хозяина. Иногда хозяина и раба.
Стрелки шли медленно. Пожалуй, у нее все же есть свои плюсы, она молчалива, когда на нее не накатывает приступ. Сейчас ее горячая рука лежит на рукаве моего пиджака, и, видимо, ей хватает этой эфемерной связи-надежды.
Иногда диких животных приводят на лекции. Замечено, что при этом они стараются не терять связи с дрессировщиком – засовывают заднюю лапу ему в карман халата, словно боясь потерять контакт с ним и остаться в одиночестве.
Наша очередь подошла довольно быстро, и я молча подтолкнул ее в сторону кабинета.
Деревянные, негнущиеся ноги. Я неловко поднялась, одернула короткую юбку.
Дверь была открыта. Может, за ней было что-то хорошее, может, там было что-то светлое, но там было окно. Пол был красный. Пол был зеленый. Пол был разноцветный. У окна стояло кресло. “Смотри, я загорел!”
Дура. Как же я ее ненавидел в такие моменты. Впрочем, на ее странное поведение никто не обратил внимания, что меня уже зело обрадовало. Эта длинноногая идиотка с воплем отшатнулась от двери и бросилась ко мне, как напуганная собака. Она грохнулась на колени, видимо разбив их в кровь (в кровь), поползла в сторону скамейки, что-то причитая. На ее глазах стремительно вырастали слезы, как грибы после дождя.
Улыбчивый доктор выглянул из кабинета.
- Ну, что тут случилось?.. – весело спросил он, глядя на нас.
Я, поморщившись, встал. Дура вцепилась мне в руку, заливая пиджак слезами вперемешку с тушью и карандашом для глаз. Слезы ей ужасно не шли, она становилась похожа на….(кровь.нет.не было никакой крови.)
- Вы не могли бы закрыть окно шторой? Она – тут это сопливое создание всхлипнуло - Ужасно боится окон и зеркал.
Доктор покорно кивнул (видимо, профессия уже приучила его к спокойствию) и зашел в кабинет. Спустя пару минут он позвал нас.
Разумеется, я хотел отправить ее туда в гордом одиночестве, а самому пойти и попытаться застирать пиджак от ее косметики, но… нет, не надо думать, что меня остановили ее слезы или что-то в таком духе, просто КРОВЬ.НЕТ.НЕ БЫЛО НИКАКОЙ КРОВИ. В общем, я просто зашел в кабинет следом за ней. Ее рука все еще судорожно за меня цеплялась.
Доктор сидел за столом, заполнял какие-то, видимо очень важные, документы.
В кабинете царил не полумрак, но что-то близкое к нему. Окна было не видно, коляска, наконец, отстала от меня. Главное, рядом был ОН. Так похожий на ребенка в кресле. Каким он мог бы стать. Мог бы стать, если бы я…если бы я…НЕТ. Страхов нет, его рука на моем плече.
В кабинете было душно, и я бы предпочел открыть окно. В этой полутьме она слишком напоминала КРОВЬ.НЕТ.НЕ БЫЛО НИКАКОЙ КРОВИ. Я автоматически сжимал ее плечо, глядя на блестящую лысину доктора. Мысли мои были далеко.
Доктор закончил писать и выжидательно оглядел их.
Девушка. Размазанный макияж, все еще подрагивающая, после истерики. Периодически она нервно улыбалась, видимо, ощущая связь с человеком.
Парень. Отстраненный, со странно блестящими глазами. В них явно читалось что-то большее, чем простая нормальность. Впрочем, может, просто показалось.
- Итак?
***
Я заглянул в палату с завешенным окном.
Невысокая больничная койка. Идеально белые стены. Идеально белое белье. Ни малейших оттенков красного. Ни малейших оттенков зеленого. Ничего разноцветного.
Видимо, болезнь ее прогрессировала – она уже не выносила ни одного цвета радуги, как мне сообщил доктор. О зеркалах и стеклах речь уже просто не шла. Что самое интересное, в остальном она оставалась нормальной. Разве что приходилось выкладывать бешеные деньги на успокоительные, чтобы она не срывалась в истерики каждый раз, как я уходил.
Я очень хорошо помню, что было, когда доктор выписывал направление на госпитализацию, покачивая головой.
“Она сидела смирно, будто бы не понимая, что ей только что сказали. Глаза были затуманены, казалось, она видела что-то нездешнее, или просто несуществующее.
Мне было некогда. Я резко снял руку с ее плеча и двинулся к двери.
Кровь.Кровь.Кровь.НЕТ.НЕ БЫЛО НИКАКОЙ КРОВИ.ЭТО БЫЛ КОШМАРНЫЙ СОН
НИЧЕГО НЕ БЫЛО.
Она ползла за мной, уже не кричала, это молчание выматывало, как тогда, в том кошмарном сне, она была вся в крови, они были так похожи, Она и Мой Кошмар, они просто слились воедино, как я сам не сошел с ума.
НИЧЕГО НЕ БЫЛО.
Двое дюжих санитаров с трудом скрутили ее и куда-то увели, предварительно вколов какую-то гадость.”
Стоило мне войти, она оглянулась. Такая же красивая, как и обычно, разве что побледневшая. Я нарисовал на своем лице улыбку и подошел к койке.
- Ну, как ты тут? – притворно бодро прозвучал этот голос в абсолютной тишине палаты.
Ее лицо озарилось. Осветилось. Я не знаю, как это назвать точнее.
Он все-таки пришел, я же знала. Кроме него мне теперь не нужен никто, с ним ничего никогда не будет красным, зеленым, разноцветным, я люблю его, я люблю его, я люблю его, мой дорогой брат, нет, уже не брат, мой брат УМЕР и я не виновата, все вокруг не будет больше красным, зеленым, разноцветным, коляска навсегда уедет, мы с ним будем жить, жить там, где не будет ничего красного, зеленого, разноцветного, все не будет зеркал, не будет стекла, не будет инвалидной коляски с ребенком, не будет “Смотри, я загорел!”, мама наконец будет любить меня меня меня меня и он тоже любит только меня меня меня, теперь все будет хорошо, ничего не будет плохо.
Обнялись. Она будто бы растаяла в моих руках, и я вдохнул такой знакомый запах. Мама. Кровь. Нет. Не было. Никакой. Крови. Может, прошло пять минут, может, вечность, может, целая жизнь или целая любовь. Я действительно любил ее. Как любил свой кошмар. Именно потому я был обязан ее уничтожить.
Мы сидели и как обычно молчали, она сжимала мою руку. Видимо, действие успокоительных прошло, но я был рядом – для нее это не имело значения. О, мама-мама, как же долго я этого ждал…
Он молчал, но мне было все равно, главное – он рядом, главное, он жив, главное, что ничего не было. Не было разноцветного мира. Не было солнечной бабочки, которая сидела на спице вертящегося колеса инвалидной коляски. Брат выглянул из-за двери, но я мысленно отослала его прочь.
Тишину придется разорвать, она не бывает вечной.
- А теперь расскажи мне, почему ты боишься стекла.
Как удар. Как пощечина. Брат, мой единственный брат, ты же и так знаешь, не так ли, ну кому, как не тебе знать? Даже мама не знала, даже она не догадывалась. “Смотри, я загорел!”
Я ждал. Я хотел узнать, перед тем как сделаю то, что должен был сделать. Доктор сказал, что она что-то скрывает. Может, расскажи она – ее болезнь бы прекратилась. Но сейчас я в последнюю очередь думал об этом. Я не хотел вылечить ее, я хотел вылечить себя.
Голос ее был незнакомым. Может, он и правда изменился, а может, я просто отвык от него – мы с ней почти никогда не разговаривали.
Когда мы сидели друг напротив друга, можно было подумать, что двое помешанных рассматривают что-то дорогое для себя – так казалось мне, ведь я видел в ней Мать. А она…может, мне и правда казалось, но, по-моему, и она видела во мне кого-то.
- Зачем тебе знать? Я не хочу.
- А я приказываю, – сказал я с ленцой, немного растягивая слова – Если ты не скажешь, я уйду. И ты никогда не увидишь меня больше. Хочешь?
Больная точка. Болевая. Шок, как от ожога.
- Да. Я. Расскажу. Мне было…
***
Мне было шесть лет, когда родился мой брат, и десять, когда он стал инвалидом.
12 сентября, я хорошо запомнила этот день, когда мама пришла домой бледная и в слезах.
Они возвращались из детского садика, брат, по своему обыкновению, затянул маму на детскую площадку. Этот маленький урод обожал лазить везде, где ни попадя. Когда мы гуляли с ним вдвоем, я не раз от души давала ему подзатыльник, когда он залезал СЛИШКОМ высоко. Или падал. Или разбивал себе что-нибудь. Мама всегда дрожала над ним. За его разбитые коленки доставалось МНЕ. Не уследила. Я его ненавидела.
Да, так он залез на самый верх какой-то идиотской горки, которые понастроили по всему городу. Он ВСТАЛ НА ПЕРЕКЛАДИНКУ, ВЫПРЯМИЛСЯ И РАЗЖАЛ РУКИ. ОН САМ.
В больнице он провалялся долго. Может даже полгода.
А потом дома появилось кресло.
А потом от нас ушел отец.
А потом начала сходить с ума мать.
Она была уверена в своей вине. Я не раз видела, как она отводила от брата глаза. Как она резала себе руки, заливаясь слезами, когда думала, что мы спим. Как давала себе пощечины. Как сотни раз писала своей кровью, что ненавидит себя, а потом сжигала эти листы.
У МЕНЯ больше не было матери. Брат украл ее у меня. Навсегда украл. Он ездил на своей громыхающей коляске по квартире и вертел мамой, как хотел.
Я могла делать что хочу, маме было плевать. Нет, она не забывала меня кормить, иногда даже разговаривала со мной. Но этот гаденыш ЗАНЯЛ ЕЕ ЖИЗНЬ И УКРАЛ ЕЕ У МЕНЯ.
ОН САМ РАЗЖАЛ РУКИ.
Мне было семнадцать, когда мой брат умер.
В тот день я как раз узнала, что сдала экзамены на отлично. Закончила школу.
Когда я пришла домой, мамы еще не было, а этот урод, как всегда, сидел на своем кресле у окна, выходящего на улицу. Иногда мне казалось, что он не живой, просто предмет интерьера, приросший к полу, что его на самом деле не укладывают спать, что он ВСЕГДА здесь.
Мама появилась через час.
Я не бросилась в коридор встречать ее, я решила сообщить новость, когда она зайдет в зал. Брат у стекла рассматривал свои руки.
Мама разулась и вошла, устало улыбнувшись.
- Ну что, дети, как дела у вас? – задала она свой обычный вопрос. Взгляд ее, разумеется, застыл на кресле.
- Сегодня результаты экзаменов сообщили…- гордо начала я.
- Итак? – видимо, маме и впрямь было интересно.
А потом была картина. Та самая.
Как известно, солнечный свет состоит из всех цветов спектра, хотя мы это не воспринимаем. Если его пропустить сквозь призму, луч рассеется на радугу. Иногда это бывает, если стекло недостаточно хорошо отшлифовано.
Зал стал КРАСНЫМ. Зал стал ЗЕЛЕНЫМ. Зал стал РАЗНОЦВЕТНЫМ.
-Смотри, я загорел! – тонкие ребячьи руки, вскинутые в воздух, улыбка на лице.
УЛЫБКА. КРАСНАЯ. ЗЕЛЕНАЯ. РАЗНОЦВЕТНАЯ.
Мама бросилась к отродью, обняла его и что-то начала весело спрашивать.
Я стояла у дивана с открытым ртом, как идиотка.
Змееныш ПОКАЗАЛ МНЕ ЯЗЫК. ОН УКРАЛ У МЕНЯ ОТЦА. ОН УКРАЛ У МЕНЯ МАМУ. ОН САМ РАЗЖАЛ РУКИ!!!
Ненависть тоже была зеленой, красной, разноцветной.
Мой брат умер ночью этого дня. Задохнулся. Врачи лишь пожали плечами и сказали, что это часто случается с инвалидами – он просто неосознанно перевернулся и не смог поднять головы из-за спазма мышц.
Мама не плакала. Она застыла от горя, и стало окончательно ясно, что у нее нет дочери.
Я очень хорошо помню ночь. Я помню, как неслышно открыла дверь его комнаты, как перевернула его лицом в подушку и ушла. Я не убила его. Он сам задохнулся.
Утром я перевернула кресло, стоявшее у окна. Солнечная бабочка сидела на спице вертящегося колеса инвалидной коляски. Брата не было. Мамы тоже не было. У нее не было дочери.
Я не убивала своего брата.
Он вырос. Я ненавидела его. Я встретила ЕГО. Такого, каким он МОГ БЫТЬ, ЕСЛИ БЫ НЕ ЗАДОХНУЛСЯ. Я ненавидела своего брата настолько, что ПОЛЮБИЛА его в будущем. Я БЫЛА ВИНОВАТА. Я БЫЛА ВИНОВАТА, ЧТО МАМА ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА ВЫБРОСИЛАСЬ ИЗ ОКНА.
Я НЕ МОГЛА БЕЗ НЕГО. ОН БЫЛ ЖИВОЙ. Я НЕ УБИВАЛА ЕГО. МАМА, МАМОЧКА, ПРОСТИ МЕНЯ. Я НЕ УБИВАЛА ЕГО! ОН ЖИВ! МАМА, СМОТРИ, Я ЕГО ЛЮБЛЮ! У ТЕБЯ ЕСТЬ ДОЧЬ! У ТЕБЯ ЕСТЬ ДОЧЬ, МАМА!
***
Я молча переваривал полученную информацию. Мы…с ней…слишком были похожи.
Слезы струились по ее лицу.
- Ты ведь выжил, правда, братик? И мы жили все вместе, и ты, и я, и мама, правда? И мы друг друга любили, она же поняла, что я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО В МИРЕ, БРАТИК?!
Она выжидательно смотрела на меня, слезы струились по ее лицу, но она улыбалась.
- Я…я выжил. Правда. Хочешь, мы сейчас пойдем к маме? – слова лжи застревали у меня в горле, но это было необходимо.
- Как?! Куда?!
Я улыбнулся и достал из кармана нож. Ей не будет больно, я точно знал, КАК и КУДА бить.
КРОВЬ.НЕ БЫЛО НИКАКОЙ КРОВИ.
Она осела у меня на руках. Сердце ее все еще билось, губы шептали что-то бессвязное.
Я прижал ее к груди. Кровь заливала рубашку и пиджак, но это было уже неважно. Я слишком долго об этом мечтал. Мама, прости меня.
Мы шагнули сквозь окно. На мгновение мир окрасился во все цвета спектра, но она этого уже не видела.
Говорят, когда человек умирает, перед ним проносится вся его жизнь. Это ложь. Я видел лишь ТО, ПОЧЕМУ БЫЛ ВЫНУЖДЕН УБИТЬ СВОЙ КОШМАР.
Мама, как же я тебя ненавидел. До любви ненавидел, до ненависти любил. А ты хитрила. Ты ускользала из моих рук, как сигаретный дым. Тебе нравилось делать мне больно, или ты правда считала, что мне так будет лучше? О, как же я плакал ночами, думая о тебе. Хитрая тварь, мама. Я делил тебя с другими людьми, я делил тебя с твоей работой, я делил тебя с жизнью, а ночами думал, как ты будешь принадлежать мне. Как я, наконец, убью тебя. Как вцеплюсь в твое горло и выпью из тебя жизнь, этот хитрый дым. Ты ведь только притворялась живой, верно? А я поймаю тебя, обманщица. И ты будешь принадлежать мне и никому больше.
Даже не образ – образы тоже живые. Даже не манекен. Ты была просто дымом. Тебе же нравилось делать мне больно? Обламывать меня. Спорим, ты всегда надо мной смеялась, мама? О, мой любимый кошмар, о, моя мама, о, мой сигаретный дым.
Я покупал средства для рассеивания дыма и думал, что ты исчезнешь от них. Я включал вентиляторы и направлял их на тебя, я НАДЕЯЛСЯ, что тебя сдует, рассеет, что ты пропадешь навсегда. А ты лишь смеялась, но ты НИКОГДА не открывала окна.
А я знал, чего ты боишься. Я всю жизнь это знал, мама!
На самом деле того дня не было. Я не купил нож по дороге домой, надеясь, наконец, разрезать тебя на кусочки, чтобы ты испарилась, как пропадает дым, когда его разделишь на несколько частей.
О, хитрая тварь, ты ведь убежала от меня? Ты ведь знала, что я хочу тебя поймать?
Я знал, что в это время ты всегда торчишь в ванной. Я знал, что дверь никогда не запирается. Я ЗНАЛ, что надо делать. О, меня бы не посадили. Твой труп бы рассеялся на мелкие колечки дыма и растворился, оставив лишь запах помады, табака и дешевых горьких духов. А я был бы свободен, наконец. От тебя. От всех.
Мама, мама, мамочка, ты все-таки от меня убежала. Я открыл дверь с ножом наперевес, надеясь застать тебя врасплох. Но я же знал, знал, что это невозможно, ты просчитывала мои шаги на сто вперед, ты всегда знала, что я хочу сделать.
Мама, мама, мамочка, ты лежала в ванной, такая теплая и мертвая. Сбежала, хитрая тварь, теперь твое тело висит, как пар в закрытой душной ванне, но я разрежу его, я открою дверь, и ты выветришься навсегда.
Я задумчиво присел на край ванны и смотрел на твое тело. Ножом я провел по твоим припухшим венам, чтобы ты скорее распалась на атомы.
КРОВЬ.КРОВЬ.КРОВЬ. Ты умерла недавно, она не успела свернуться, она мягко поползла в воду, украсила ее красными розочками.
Мама, мама, мамочка, я резал твои вены как одержимый, убеждаясь, что ты не распадешься.
Когда я пришел в себя, весь нож был в крови. Весь пол был в крови. Вода была красная.
Тогда я побежал на кухню. Я смывал с себя твою кровь, я стирал пятна крови со своей футболки и беспрестанно плакал. Мама, мама, мамочка, ты сбежала от меня, ты не дала мне убедиться в своей реальности. Ты должна была принадлежать мне, хитрая тварь, это Я ДОЛЖЕН БЫЛ ТЕБЯ УБИТЬ.
Врачи ничего не сказали. Это было даже странно, хотя нож и одежду я запрятал подальше. Анализ ее крови показал, что она выпила все снотворное в доме и легла в ванну. Не проснулась. Она умерла за пять минут до моего прихода. Я не успел ее убить. Хитрая, мерзкая тварь. Прости меня, мамочка.
Меня украшала твоя кровь, я никогда не мог отмыть ее до конца. Я сжег одежду, я вымылся на 10 раз, я не отмыл твою кровь. Мама, мамочка, прости меня. Я весь в твоей крови.
КРОВЬ.НЕТ.НЕ БЫЛО НИКАКОЙ КРОВИ.
А потом появилась ОНА. Так похожая на нее. И я любил ее до ненависти зная, что должен буду ее убить, чтобы вылечить себя. Чтобы жить. О, я любил ее. Я презирал ее. Я ненавидел и отвращал себя от нее намеренно, чтобы мне было легче ее убить. Прости меня, мамочка.
***
Два тела вылетели из окна шестого этажа городской психиатрической клиники.
Когда первый врач добрался до них, спасать было уже некого. Девушка с перерезанным горлом была мертва уже несколько минут, а парень перед смертью успел лишь обнять ее крепче, измазавшись в крови еще больше и прошептать:
- Я убил свою мать.